Главная международная структура, созданная для укрепления мира и безопасности на планете, в последние несколько лет вызывает все больше и больше споров и недовольства. ООН обвиняют в старении и неспособности эффективно реагировать на мировые события, в утрате былых позиций и формальной независимости. О том, так ли это на самом деле, о трансформациях, которые организация пережила за последние двадцать с лишним лет, и о том, чего сейчас не хватает ее лидерам, нашему изданию рассказал в прошлом дипломат и сотрудник ООН, а ныне — заместитель руководителя Аппарата Центральной избирательной комиссии Российской Федерации Владимир Грачев.
«В опасных ситуациях работа вытесняла страх»
— Владимир Владимирович, как начиналась ваша карьера в ООН?
— Я пришел работать в ООН, в Департамент по поддержанию мира, в 1993 году. Какое-то время мне пришлось там осваиваться, потому что прежде я в ООН никогда не работал и занимался исключительно дипломатической деятельностью на двустороннем направлении — в США и в Индии. А работа в такой универсальной организации, как ООН, связана с переходом на многостороннее направление, дипломатию глобального толка, скажем так. К тому же сам департамент на тот момент был структурой совсем новой — его создали только за год до моего прихода, в 1992 году. Так что ко всему пришлось приспосабливаться, учиться ооновским нормам, стандартам, кодексу поведения, изучать всю палитру миротворчества, все военные, политические, правовые и множество других аспектов.
— В каких миротворческих операциях вы участвовали?
— Мне было поручено заниматься операцией на Гаити — она, к слову, длится до сих пор. Хотя ни французского, ни креольского языка я не знал. Потом — правда, косвенно в связи с моей национальностью — операцией в Грузии и уже перед переходом на другое направление был задействован в краткосрочной полицейской операции в Гватемале. Причем с первой моей операцией получилось так: я пришел в ООН 29 июля, а 8 сентября уже поехал в Порт-о-Пренс в составе миссии по определению потребностей планируемой миротворческой операции. Это было тогда, когда у власти на Гаити находилось военное правительство генерала Рауля Седраса, а законный президент — Жан-Бертран Аристид — был в изгнании. Поэтому я видел Гаити на разных, скажем так, этапах истории этой многострадальной страны.
— Помните ваши мысли, впечатления, ощущения от первой операции?
— Во-первых, там была очень сложная и напряженная ситуация с точки зрения безопасности. Действовали тонтон-макуты, запугивали население, каждый день и каждую ночь по всей территории страны возникали перестрелки, на улицах то и дело появлялись трупы. Их мы называли sleepers — «спящие». А нам приходилось регулярно ездить по острову, изучать инфраструктуру, настроения населения, ситуацию со здравоохранением, с органами безопасности и так далее. По счастью, сам я в ситуациях, когда возникла бы угроза непосредственно моей жизни, не оказывался, но тем не менее нелегко было видеть положение гаитянцев, которые не были уверены в том, что они увидят завтрашний день. Параллельно мы вели переговоры с военным руководством страны, чтобы побудить их как можно скорее покинуть остров в обмен на определенные гарантии. Благо, у нас была достаточно большая миссия, в которую входили не только сотрудники политического департамента ООН, но также и представители военного контингента — в основном американские военные — и посольства США, и канадские полицейские, которые в будущем взяли на себя руководство полицейским контингентом операции, и технических департаментов — они потом занимались налаживанием связи, автотранспорта, доставкой домиков для размещения — и так далее. Вообще, кстати, вот именно этим ООН — а в особенности Департамент поддержания мира — отличалась от прочих подобных организаций и во многом от себя же нынешней. Тогда нацеленность на командную работу, желанием и умением решать задачи сообща были главными ее элементами.
— Как развивались события дальше?
— Потом была принята соответствующая резолюция, на Гаити высадились войска, в основном американские. Россия также принимала участие в этой операции, направив двенадцать человек в полицейский контингент. Это были люди из разных регионов, но, к чести россиян, все они в совершенстве владели французским языком. Многие из них впоследствии принимали участие в операциях мира в других странах.
В то же время российская дипломатия не была в восторге от необходимости поддержать миротворческую операцию на Гаити. Прежде всего потому, что было непонятно, как она будет проводиться и в соответствии с какой статьей Устава ООН — статьей 6 или статьей 7, с применением или без. Безусловно, резолюция содержала формулировку, что операция проводится без применения силы. Сам Устав в этом отношении абсолютно четко устанавливает параметры. Но в силу того, что можно было ожидать актов гражданского неповиновения, инструкции военному командованию допускали использование оружия. Это как раз то, что Мэдлин Олбрайт, бывшая в то время постоянным представителем Соединенных Штатов в Совете Безопасности ООН, называла «креативной двусмысленностью».
— Как вас воспринимало мирное население?
— Мирное население, которое настрадалось от тонтон-макутов, миротворческую операцию всячески приветствовало. Вы знаете, гаитянцы ведь сами по себе очень интересные люди. Например, у них огромная тяга к образованию, у них дети с удовольствием ходят в школу. И несмотря на то, что страна очень бедная, в каждом городе и в каждой школе есть своя форма, которую ученики шьют и с гордостью носят. И поэтому когда ООН стала хоть немного вкладывать деньги в образование гаитянцев — ремонтировать учебные классы, закупать компьютеры, мебель, — это, безусловно, вызвало среди населения определенный подъем. Ну и к тому же ООН занималась на Гаити развитием инфраструктуры — строила дороги, мосты. Это тоже сыграло свою роль. Но страна многострадальная, конечно. Там уже после нас были и землетрясения, и частые перевороты. Так что миротворческая операция там, по сути, длится до сих пор.
— Вы испытывали страх?
— У меня было так: когда ты находишься на работе, ты воспринимаешь себя «в своей тарелке». А то, что творится за окном, воспринимается как нечто неизбежное и должное. Поэтому какое-то чувство страха, опасности, самосохранения даже отчасти — все отходит на второй план. Остается только работа.
«Ничего аналогичного со времен Второй мировой так и не появилось»
— Как складывалась ваша карьера после?
— В ноябре 1996 года руководитель нашего департамента Кофи Аннан был избран генеральным секретарем ООН, и я перешел на работу в его секретариат. Проработал там еще семь лет.
— Всегда ли сотрудникам ООН удавалось придерживаться принципов независимости в своей работе?
— В ООН в то время превалировал, как я уже говорил, командный метод работы. Безусловно, какие-то департаменты стремились выдать свою работу за основную, сделать вид, что они важнее остальных, но в конечном итоге уже сами сотрудники устанавливали правила игры и находили между собой общий язык.
Вообще, Секретариат ООН — это, в принципе, рабочий, живой механизм, он был таким тогда и сейчас остается. Вы же знаете, что все его сотрудники дают обязательство при исполнении обязанностей не продвигать интересы своего государства? Впрочем, бывали моменты, когда сотрудники оказывались, можно сказать, заложниками своей национальности. Меня, например, в свое время обвиняли в том, что я лоббирую интересы Российской Федерации. Была такая специальная комиссия по разоружению Ирака, которую возглавлял австралиец Ричард Батлер. Он в свое время написал книжку, которая называлась «Величайшая угроза». И в этой книжке не пожалел красок для того, чтобы доказать, что я был близок к российской миссии, дезинформировал генерального секретаря о том, что происходит в Совете Безопасности, и так далее, и так далее. Это, разумеется, не соответствовало действительности, впрочем, и убедительных доказательств господин Батлер так и не нашел.
— Вы провели в ООН в совокупности больше двадцати лет. Как менялась организация на ваших глазах?
— Безусловно, я видел долгую трансформацию Организации Объединенных Наций. Когда я только приехал туда работать, например, генеральным секретарем еще был Курт Вальдхайм. Я застал времена и Переса де Куэльяра, и Бутроса-Гали, практически два срока отработал с Кофи Аннаном, работал с Пан Ги Муном. И вот сейчас наблюдаю — уже, правда, со стороны — за Антониу Гутерришем. И я могу вам сказать откровенно, что среди всего этого длинного списка самым выдающимся руководителем был все-таки Кофи Аннан. На мой взгляд, это наиболее совершенный дипломат и наиболее порядочный человек из всех вышеперечисленных. Хотя на его долю выпало очень много испытаний.
— Но ведь Кофи Аннан подвергался большой критике — в частности, его обвиняли в коррупции во время работы программы «Нефть в обмен на продовольствие».
— Да, такое было. Но здесь все-таки все дело в его умении отстаивать интересы организации. А основная часть обвинений обрушилась на него во время активной работы по предотвращению войны в Ираке.
— Вы взаимодействовали с ним в том числе и лично, в неформальной обстановке. Каким он был вне кабинета и «без галстука»?
— Это был человек с огромным жизненным опытом, умеющий находить со всеми общий язык. Очень харизматичный — чего, к слову, не хватало и не хватает всем последующим генеральным секретарям — очень большой приверженец командного метода работы. Очень гуманный и человеколюбивый, с очень хорошо развитым чувством и пониманием нюансов. Он же, например, был одним из первых мировых лидеров, который послал соболезнования президенту Путина в связи с гибелью подводной лодки «Курск». Он понимал, что это событие, которое всему остальному миру, возможно, казалось рядовым, представляло собой огромную трагедию для всего российского народа.
Кофи Аннан до последнего пытался оказать воздействие на Саддама Хусейна и предотвратить войну в Ираке. Ужасную войну, которая до сих пор не утихла. Он верил, что с Хусейном можно договориться. Я даже помню его фразу, которую он произнес после поездки на переговоры о так называемых президентских объектах. Он приехал и, войдя в здание ООН, где его встречала толпа рукоплещущих сотрудников, сказал: «Я бы мог делать бизнес с Саддамом Хусейном». И вот эту самую фразу ему так никто из американцев и англичан не простил. Это практически равнялось анафеме. Потому что Хусейн в то время считался воплощением абсолютного зла, дьяволом. А Кофи Аннан даже в дьяволе мог разглядеть человека. После этой поездки, в частности, случился доклад Уолкера, который попытался бросить на Аннана тень по поводу программы «Нефть в обмен на продовольствие». Я думаю, задача была сделать Аннана более податливым, убедить его в том, что иногда глобальными интересами все-таки стоит поступиться. Но ничего не вышло — Аннан потом еще и получил Нобелевскую премию мира.
— В последнее время судьба ООН и ее роль в мировой политике вызывают много споров — и все они ведутся преимущественно в негативном ключе.
— Да, споров и дискуссий очень много. Давно уже ведутся разговоры о схожести ООН с Лигой Наций, о вырождении организации, необходимости ее ликвидации или по крайней мере тотального реформирования. Но я позволю себе задать вопрос: а появился ли у нас со времен Второй мировой войны еще один настолько же универсальный механизм? Да, ООН переживает и падения и подъемы, и реформирование ее необходимо. Но взять и разрушить то, что создано на основе опыта наиболее кровопролитного и ужасного конфликта в новейшей истории, — недопустимо.
— Какая стратегия реформирования ООН кажется вам наиболее уместной и перспективной?
— ООН, на мой взгляд, должна научиться более чутко откликаться на то, что происходит в мире. Мир у нас многополярный — и Совет Безопасности вместе с Генеральной Ассамблеей тоже должны исходить из этого принципа. А это значит, что нужно прежде всего увеличить Совет Безопасности за счет других стран, чтобы ООН на самом деле представляла интересы всего человечества — Индии, Южной Африки, Аргентины, Бразилии, Мексики, возможно, и так далее. С другой стороны, здесь уже возникнет угроза ее превращения в какую-то бесконечную и бесполезную организацию по типу ОБСЕ, чего допустить тоже нельзя.
